Неточные совпадения
Огонь охватил плетеные стены, обвил каждую отдельную хворостинку и в одну минуту сделал из темной, дымившейся массы рдеющий ярко-прозрачный
костер.
Но не на
костер глядел Тарас, не об
огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки: ему с высоты все было видно как на ладони.
А уже
огонь подымался над
костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву… Да разве найдутся на свете такие
огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!
Грэй лег у
костра, смотря на отражавшую
огонь воду.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные
костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы
огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Костер стал гореть не очень ярко; тогда пожарные, входя во дворы, приносили оттуда поленья дров, подкладывали их в
огонь, — на минуту дым становился гуще, а затем
огонь яростно взрывал его, и отблески пламени заставляли дома дрожать, ежиться.
Снимок — мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем — часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом —
костер, из него торчит крышка пианино, а пред
костром, в большом, вольтеровском кресле, поставив ноги на пишущую машинку, а винтовку между ног, сидит и смотрит в
огонь русский солдат.
Прошел в кабинет к себе, там тоже долго стоял у окна, бездумно глядя, как горит
костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под
огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
Вечером я записывал свои наблюдения, а Дерсу жарил на вертеле сохатину. Во время ужина я бросил кусочек мяса в
костер. Увидев это, Дерсу поспешно вытащил его из
огня и швырнул в сторону.
На биваке
костер горел ярким пламенем. Дерсу сидел у
огня и, заслонив рукой лицо от жара, поправлял дрова, собирая уголья в одно место; старик Китенбу гладил свою собаку. Альпа сидела рядом со мной и, видимо, дрожала от холода.
Лесной великан хмурился и только солидно покачивался из стороны в сторону. Я вспомнил пургу около озера Ханка и снежную бурю при переходе через Сихотэ-Алинь. Я слышал, как таза подкладывал дрова в
огонь и как шумело пламя
костра, раздуваемое ветром. Потом все перепуталось, и я задремал. Около полуночи я проснулся. Дерсу и Китенбу не спали и о чем-то говорили между собой. По интонации голосов я догадался, что они чем-то встревожены.
В 8 часов вечера дождь перестал, хотя небо было по-прежнему хмурое. До полуночи вызвался караулить Дерсу. Он надел унты, подправил
костер и, став спиной к
огню, стал что-то по-своему громко кричать в лес.
Стрелок объяснил мне, что надо идти по тропе до тех пор, пока справа я не увижу свет. Это и есть
огонь Дерсу. Шагов триста я прошел в указанном направлении и ничего не увидел. Я хотел уже было повернуть назад, как вдруг сквозь туман в стороне действительно заметил отблеск
костра. Не успел я отойти от тропы и пятидесяти шагов, как туман вдруг рассеялся.
Точно сговорившись, мы сделали в воздух два выстрела, затем бросились к
огню и стали бросать в него водоросли. От
костра поднялся белый дым. «Грозный» издал несколько пронзительных свистков и повернул в нашу сторону. Нас заметили… Сразу точно гора свалилась с плеч. Мы оба повеселели.
Я очнулся от своих дум.
Костер угасал. Дерсу сидел, опустив голову на грудь, и думал. Я подбросил дров в
огонь и стал устраиваться на ночь.
Дерсу подбросил дров в
костер и, когда
огонь разгорелся, встал со своего места и начал говорить торжественным тоном...
Он громко запел ту же песню и весь спирт вылил в
огонь. На мгновение в
костре вспыхнуло синее пламя. После этого Дерсу стал бросать в
костер листья табака, сухую рыбу, мясо, соль, чумизу, рис, муку, кусок синей дабы, новые китайские улы, коробок спичек и, наконец, пустую бутылку. Дерсу перестал петь. Он сел на землю, опустил голову на грудь и глубоко о чем-то задумался.
Поздно вечером я подошел к
костру. На дровах сидел Дерсу и задумчиво глядел на
огонь. Я спросил его, о чем он думает.
Оказалось, что первым проснулся Дерсу; его разбудили собаки. Они все время прыгали то на одну, то на другую сторону
костра. Спасаясь от тигра, Альпа бросилась прямо на голову Дерсу. Спросонья он толкнул ее и в это время увидел совсем близко от себя тигра. Страшный зверь схватил тазовскую собаку и медленно, не торопясь, точно понимая, что ему никто помешать не может, понес ее в лес. Испуганная толчком, Альпа бросилась через
огонь и попала ко мне на грудь. В это время я услышал крик Дерсу.
Но вот на востоке появилась розовая полоска — занималась заря. Звезды быстро начали меркнуть; волшебная картина ночи пропала, и в потемневшем серо-синем воздухе разлился неясный свет утра. Красные угли
костра потускнели и покрылись золой; головешки дымились, казалось,
огонь уходил внутрь их.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к
огню. У
костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Я встал и поспешно направился к биваку.
Костер на таборе горел ярким пламенем, освещая красным светом скалу Ван-Син-лаза. Около
огня двигались люди; я узнал Дерсу — он поправлял дрова. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, рассыпались дождем и медленно гасли в воздухе.
На месте яркого
костра лежала груда золы;
огня почти не было видно; на земле валялись порожние банки из-под консервов; там, где стояла палатка, торчали одни жерди и лежала примятая трава.
Мы думали, что к утру дождь прекратится, но ошиблись. С рассветом он пошел еще сильнее. Чтобы вода не залила
огонь, пришлось подкладывать в
костры побольше дров. Дрова горели плохо и сильно дымили. Люди забились в комарники и не показывались наружу. Время тянулось томительно долго.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у
костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя
костра и разносил искры по полю. По другую сторону
огня спал Дерсу.
На месте
костра поверх золы лежал слой мошкары. В несметном количестве она падала на
огонь до тех пор, пока он не погас.
С левой стороны высилась скалистая сопка. К реке она подходила отвесными обрывами. Здесь мы нашли небольшое углубление вроде пещеры и развели в нем
костер. Дерсу повесил над
огнем котелок и вскипятил воду. Затем он достал из своей котомки кусок изюбровой кожи, опалил ее на
огне и стал ножом мелко крошить, как лапшу. Когда кожа была изрезана, он высыпал ее в котелок и долго варил. Затем он обратился ко всем со следующими словами...
Я взглянул на
костер. Дрова искрились и трещали.
Огонь вспыхивал то длинными, то короткими языками, то становился ярким, то тусклым; из угольев слагались замки, гроты, потом все это разрушалось и созидалось вновь. Дерсу умолк, а я долго еще сидел и смотрел на «живой
огонь».
Тогда я вернулся назад и пошел в прежнем направлении. Через полчаса я увидел
огни бивака. Яркое пламя освещало землю, кусты и стволы деревьев. Вокруг
костров суетились люди. Вьючные лошади паслись на траве; около них разложены были дымокуры. При моем приближении собаки подняли лай и бросились навстречу, но, узнав меня, сконфузились и в смущении вернулись обратно.
Пока возились с лошадьми и разбирали седла, кто-то успел уже разложить
костер и повесить над
огнем чайник.
Когда я возвращался назад, уже смеркалось. Вода в реке казалась черной, и на спокойной поверхности ее отражались пламя
костра и мигающие на небе звезды. Около
огня сидели стрелки: один что-то рассказывал, другие смеялись.
Во вторую половину дня нам удалось пройти только до перевала. Заметив, что вода в речке начинает иссякать, мы отошли немного в сторону и стали биваком недалеко от водораздела. Весело затрещали сухие дрова в
костре. Мы грелись около
огня и делились впечатлениями предыдущей ночи.
После чая я сел у
огня и стал записывать в дневнике свои наблюдения. Дерсу разбирал свою котомку и поправлял
костер.
Свет от
костров отражался по реке яркой полосой. Полоса эта как будто двигалась, прерывалась и появлялась вновь у противоположного берега. С бивака доносились удары топора, говор людей и смех. Расставленные на земле комарники, освещенные изнутри
огнем, казались громадными фонарями. Казаки слышали мои выстрелы и ждали добычи. Принесенная кабанина тотчас же была обращена в ужин, после которого мы напились чаю и улеглись спать. Остался только один караульный для охраны коней, пущенных на волю.
Ночью я проснулся и увидел Дерсу, сидящего у
костра. Он поправлял
огонь. Ветер раздувал пламя во все стороны. Поверх бурки на мне лежало одеяло гольда. Значит, это он прикрыл меня, вот почему я и согрелся. Стрелки тоже были прикрыты его палаткой. Я предлагал Дерсу лечь на мое место, но он отказался.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся
огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у
костра и о чем-то думал.
Я погрелся у
огня и хотел уже было пойти назад в юрту, но в это время увидел в стороне, около реки, отсвет другого
костра.
Через четверть часа я подошел настолько близко к
огню, что мог рассмотреть все около него. Прежде всего я увидел, что это не наш бивак. Меня поразило, что около
костра не было людей. Уйти с бивака ночью во время дождя они не могли. Очевидно, они спрятались за деревьями.
Добежав до
костров, лошади уткнулись мордами чуть ли не в самый
огонь.
Я помню длинные вереницы
огней, протянувшиеся к площади, где над всем высилась огромная арка, пылавшая, как
костер.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным
костром, кидая в него снег лопатами. В
огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под ноги бабушке.
— Балаган! — закричал я своим спутникам. Тотчас Рожков и Ноздрин явились на мой зов. Мы разобрали корье и у себя на биваке сделали из него защиту от ветра. Затем мы сели на траву поближе к
огню, переобулись и тотчас заснули. Однако, сон наш не был глубоким. Каждый раз, как только уменьшался
огонь в
костре, мороз давал себя чувствовать. Я часто просыпался, подкладывал дрова в
костер, сидел, дремал, зяб и клевал носом.
Мы с Ноздриным сняли с себя верхнее платье и повесили его под крышей гробницы, чтобы оно просохло. Всю ночь мы сидели у
костра и дремали, время от времени подбрасывая дрова в
огонь, благо в них не было недостатка. Мало-помалу дремота стала одолевать нас. Я не сопротивлялся ей, и скоро все покончил глубоким сном.
Когда мы немного просохли, то начали ставить палатку и греть чай. Только теперь я почувствовал себя совершенно измученным и разбитым. Я лег около
костра, но, несмотря на усталость, не мог уснуть. Моим спутникам тоже не спалось. Всю ночь мы просидели у
огня, дремали и слушали, как бушевало море.
После полуночи дождь начал стихать, но небо по-прежнему было морочное. Ветром раздувало пламя
костра. Вокруг него бесшумно прыгали, стараясь осилить друг друга, то яркие блики, то черные тени. Они взбирались по стволам деревьев и углублялись в лес, то вдруг припадали к земле и, казалось, хотели проникнуть в самый
огонь. Кверху от
костра клубами вздымался дым, унося с собою тысячи искр. Одни из них пропадали в воздухе, другие падали и тотчас же гасли на мокрой земле.
Спрашивается, какие муки ожидали его по тогдашнему времени, какие колеса,
костры и
огни?
Стало быть, было же нечто сильнейшее
костров и
огней и даже двадцатилетней привычки!
Когда солнце село, в разных местах загорелись яркие
костры, и моленье продолжалось при
огне.
Разведение
огня доставило мне такое удовольствие, что я и пересказать не могу; я беспрестанно бегал от большого
костра к маленькому, приносил щепочек, прутьев и сухого бастыльнику для поддержания яркого пламени и так суетился, что мать принуждена была посадить меня насильно подле себя.
Люди принялись разводить
огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил
огня на большой кусок труту, завернул его в сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили
огонь под готовый
костер дров со стружками и лучиной — и пламя запылало.